Мари. Дитя Бури. Обреченный - Страница 141

141

– Неужели он ревнует тебя к женщинам, Мамина?

– О женщины! Пф-ф! До женщин мне нет дела, они все ненавидят меня, потому что… потому что… Думаю, ты можешь догадаться почему, Макумазан, – ответила она, глянув на себя в маленькое дорожное зеркальце, висевшее на деревянной стойке моего фургона (я причесывался перед ним), и очаровательно улыбнулась.

– По крайней мере, у тебя есть муж, и я полагал, что к этому времени…

Она подняла руку в протестующем жесте:

– Муж! Лучше бы его не было, я ненавижу его, Макумазан! А другие мужчины… никогда! Правда в том, что ни до кого из них мне дела не было, кроме одного, имя которого ты, возможно, помнишь, Макумазан.

– Ты, наверное, о Садуко… – начал было я.

– Скажи-ка, Макумазан, – невинно поинтересовалась она, – неужто все белые люди такие тупые? Я спрашиваю, потому что нынче ты не так смышлен, как в прежние времена. Или тебе начала изменять память?

Я почувствовал, что лицо мое стало таким же багровым, как вечернее небо за спиной, и поспешил сказать:

– Если ты не любила своего мужа, Мамина, не надо было выходить за него. Сама знаешь, никто тебя не неволил.

– Знаю, Макумазан, но когда некуда сесть, кроме как на два колючих куста, выбираешь тот, у которого колючек меньше. Однако потом оказывается, что у него их сотни, да только сразу-то не разглядишь. Ты же знаешь, как утомительно стоять на ногах.

– И поэтому ты решила прогуляться, Мамина? Я хочу спросить: что ты делаешь здесь одна?

– Я? О, я прослышала, что ты едешь этим путем, и пришла сюда поговорить с тобой. Нет, от тебя я не могу утаить даже частичку правды. Я пришла поговорить с тобой, но еще и повидать ся с Зикали и спросить у него, что делать жене, которая ненавидит мужа.

– Вот как! И что же он тебе ответил?

– Сказал, что для нее будет лучше бежать от него с другим мужчиной, если есть тот, которого она не ненавидит… Разумеется, за пределы Зулуленда, – ответила Мамина, посмотрев на меня, затем переведя взгляд на фургон и двух лошадей, привязанных к нему.

– Это все, что он сказал, Мамина?

– Не все. Разве не говорила я, что не в силах скрыть от тебя и зернышка правды? Еще он сказал, что есть и другой выход – сидеть тихо на месте и пить кислое молоко, притворяясь, что оно сладкое, пока мой дух не даст мне новую корову. Зикали, похоже, думает, что мой дух когда-нибудь расщедрится на новых коров.

– Что-нибудь еще он говорил? – спросил я.

– Кое-что добавил. Разве я не сказала тебе, что ты узнаешь все – всю правду? Зикали, кажется, думает, что каждую корову из моего стада, старую и новую, ждет скверный конец. Но какой именно, он не сказал. – Мамина отвернулась в сторону, а когда вновь посмотрела на меня, я увидел, что она плачет, на этот раз не притворно. – Разумеется, конец их ждет скверный, Макумазан, – вновь заговорила она негромким, с хрипотцой, голосом. – Потому что я и все те, с кем мне приходится проводить время, были «вырваны из тростника» (то есть созданы) именно таким образом. И вот почему я не стану еще раз искушать тебя бежать со мной, как хотела тогда, когда увидела тебя, потому что это правда, Макумазан, ты единственный мужчина, которого я любила или когда-нибудь полюблю. И ты знаешь, если захочу, то смогу заставить тебя бежать со мной, несмотря на то что я черная, а ты белый. Да-да, уже вот этой самой ночью ты бы увез меня. Но я не стану. К чему затягивать тебя в мою несчастливую паутину и навлекать на тебя мои беды? Ступай своим путем, Макумазан, а я пойду своим – туда, куда несет меня ветер. А сейчас дай мне чашку воды, и я пойду… чашку воды, не более. О, не бойся и не расстраивайся так из-за меня, а то я расплачусь. Там, за той горой, меня ждут провожатые. Что ж, спасибо тебе за воду, Макумазан, и спокойной ночи. Мы обязательно встретимся снова, и довольно скоро. Да, забыла, Маленький Мудрец сказал, что хотел бы поговорить с тобой. Прощай, Макумазан, доброй ночи. Надеюсь, твоя сделка с моим отцом Умбези и моим мужем Масапо вышла удачной. Все гадаю: почему судьба распорядилась дать мне такого отца и такого мужа… Поразмысли над этим, Макумазан, расскажешь мне, когда встретимся вновь. Подари мне это милое зеркальце, Макумазан: я буду глядеться в него, видеть в нем себя и тебя и радоваться… так радоваться, как ты даже не представляешь… Благодарю тебя. Доброй ночи.

Минуту спустя я уже глядел вслед одинокой маленькой фигурке, снова закутанной в плащ с капюшоном, пока она не скрылась за гребнем ущелья. И когда она исчезла, я почувствовал, как у меня подкатил комок к горлу. Несмотря на всю ее жестокость – а я думаю, Мамина была жестокой, – в ней было что-то чертовски привлекательное.

После того как она ушла, забрав с собой мое единственное зеркало, а комок в горле улегся, я задумался, какое отношение к истине имели ее слова. Она так настойчиво уверяла, что поведала мне всю правду, что я не сомневался: главное она скрыла. А еще я вспомнил, что она упомянула, будто бы меня хочет видеть Зикали. И вот в тусклом свете луны я отправился в ущелье, настолько жуткое, что даже Скоул отказался сопровождать меня, объявив, что в ущелье том водятся призраки умерших, поднятые из могил колдунами.

Прогулка вышла долгой и безрадостной. Я пребывал в каком-то угнетенном состоянии и чувствовал себя жалким и ничтожным, шагая между этими высоченными скалами. Я устало брел по тропе, то скупо обласканной холодным лунным светом, то укрытой непроглядной ночной темнотой, то пробираясь сквозь густые заросли кустарника, то огибая основания высоких, похожих на колонны нагромождений камней, пока не дошел до нависших над ущельем, в самой дальней его части, скал, насупившихся на меня, словно брови гигантского демона.

141