Мари. Дитя Бури. Обреченный - Страница 117

117

– Больше нечего рассказывать, инкози. Тебя принесли сюда, рассказали мне, как свирепый буйвол едва не убил тебя в бочаге… Вот и все.

– Не все, Мамина. Как я выбрался из воды?

– О, кажется, твой слуга, безродный Сикаули, прыгнул в воду и отвлек буйвола, который вдавливал тебя в ил, а Садуко вскочил зверю на спину и вонзил ассегай ему меж лопаток, прямо в сердце, и тот издох. Тебя вытянули из ила, едва живого и нахлебавшегося воды, и вернули к жизни. Но потом ты вдруг лишился чувств, тебя принесли в крааль и положили здесь; до этой вот минуты ты не приходил в сознание и все время бредил.

– О, Садуко храбрый малый, – заметил я.

– Не больше и не меньше, чем все остальные, – ответила она, пожав округлыми плечами. – Разве мог он бросить тебя погибать? По мне, так храбр тот, кто встал перед буйволом и исхитрился схватить его за нос, чтобы тем самым усмирить дикое животное, а не тот, кто залез ему на холку и ткнул его копьем.

В этот момент нашей беседы я вдруг снова лишился чувств и потерял представление обо всем на свете, даже о так интересующей меня Мамине. Когда я вновь очнулся, девушки в хижине не было, ее сменил старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку, свернул наподобие диванной подушки и подложил под себя, усаживаясь на ту же скамеечку, на которой до него сидела Мамина.

– Приветствую тебя, Макумазан, – проговорил он, заметив, что я пришел в себя. – Как твое здоровье?

– Надеюсь на лучшее, – ответил я. – А твое?

– Скверно, Макумазан. До сих пор больно сидеть, у того буйвола был очень твердый нос. И спереди у меня все распухло, там, куда пришелся удар Сикаули, когда он свалился с дерева. И сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.

– Каких потерь, Умбези?

– О-хо-хо, Макумазан! Пожар, который устроили эти безмозглые загонщики, добрался до нашего лагеря и сжег почти все – мясо, шкуры и даже слоновую кость, которая потрескалась от огня и больше никуда не годится. Неудачная получилась охота. Начиналась так гладко, а вернулись мы с нее почти голыми. Да, ничего не осталось, кроме головы буйвола с обломанным рогом: я подумал, может, ты захочешь оставить ее себе.

– Будем благодарны, Умбези, что вернулись живыми с этой охоты, если, конечно, я останусь жив, – добавил я.

– О Макумазан, не сомневайся, ты будешь жить и станешь еще сильнее. Так сказали два наших знахаря, очень мудрые люди, когда осмотрели тебя. Один из них обернул тебя этими кожаными повязками, и за его хлопоты я пообещал ему телку, если, конечно, он вылечит тебя, а в задаток отдал ему козла. Но он сказал, что лежать тебе здесь месяц, а то и больше. Тем временем Панда прислал своих людей за шкурами для щитов, которые он требовал у меня, и ради этого мне пришлось зарезать двадцать пять голов моего скота, вернее, моего и моих вождей.

– В таком случае мне жаль, что ты и твои вожди не убили своих быков прежде, чем мы встретили этих буйволов, Умбези, – буркнул я недовольно, поскольку сломанные ребра доставляли мне сильную боль. – Позови сюда Садуко и Скоула. Хочу поблагодарить их за то, что спасли мне жизнь.

На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их.

– Будет, будет, хозяин, – проговорил Скоул, буквально рыдавший от радости при виде того, что ко мне вернулись сознание и рассудок. То были не притворные слезы Мамины, но слезы искренние: я видел, как они стекали по его плоскому носу, на котором еще оставались незажившие царапины от орла. – Не говори больше ничего, умоляю тебя. Если бы ты умер, я бы тоже не стал жить, потому что нельзя жить без сердца. Вот почему я прыгнул в воду, а вовсе не потому, что я храбрый.

Едва услышав его слова, я почувствовал, как и на мои глаза навернулись слезы. Как часто мы дурно обращаемся с туземцами, но разве встречаем мы в ком-либо больше верности и любви, чем в этих бедных диких кафрах, о которых многие из нас говорят как о черной нечисти, по недоразумению получившей образ человека?

– Что до меня, инкози, – добавил Садуко, – я лишь исполнил свой долг. Как бы я потом мог смотреть людям в глаза, если бы бык убил тебя, а я остался жив? Надо мной бы смеялись даже девушки. Но какая же толстая у этого буйвола шкура: поначалу я испугался, что ассегай не пробьет ее!

Обратите внимание на разницу в характерах этих двоих. Первый, хоть и не храброго десятка в повседневной жизни, рискует жизнью из чистой, прямо-таки собачьей верности хозяину, который зачастую ругал его, а порой и поколачивал за пьянство. Второй рискует, дабы потешить собственную гордость, а также, возможно, потому, что моя смерть разрушила бы его планы и честолюбивые замыслы, в которых я должен был принять непосредственное участие. Нет, пожалуй, это слишком резкие слова. И все же нет никаких сомнений, что в первую очередь Садуко всегда занимали его собственные интересы и то, как отразятся его поступки на его добром имени и повлияют на достижение его желаний. Думаю, это касалось и Мамины – во всяком случае, поначалу, – хотя он, конечно же, всегда любил ее иск ренне и преданно, а это большая редкость среди зулусов.

Как только Скоул покинул хижину, чтобы приготовить мне мясной бульон, Садуко сразу же перевел разговор на Мамину. Мол, он знает, что я видел ее, и не нахожу ли я ее красивой?

– Да, очень красивой. Более прекрасной зулуски мне не приходилось видеть, – ответил я.

– И очень умная – такая же умная, как белые женщины?

– Да, и очень умная – гораздо умнее многих белых женщин.

– И… какая она еще?

– Очень опасная. Она может меняться, как ветер, и, как ветер, обжигать то жаром, то холодом.

117