Мари. Дитя Бури. Обреченный - Страница 116

116

В луче золотистого света… стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной…

Поистине женщина была прекрасна, и все же в ее красивом лице я увидел или мне показалось, что увидел, нечто неприятное – даже несмотря на его по-детски невинные черты, напомнившие мне едва начавший распускаться цветок, – нечто, не ассоциировавшееся с юностью и чистотой. Я попытался понять, что же это могло быть, и пришел к заключению, что, не являясь жестоким, ум этой женщины был слишком глубок и, в некотором роде, чересчур прагматичен. Я почти физически ощущал, насколько проницательным, быстрым и блестящим, как полированная сталь, был ум внутри этой красивой головки; и понимал, что эта женщина создана властвовать, а не быть игрушкой в руках мужчины или его любящей спутницей, что она всегда сумеет использовать его в своих целях.

Гостья опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, составлявшую одну из ее прелестей, и принялась не просто смотреть, а изучать меня, и я, заметив это, плотно прикрыл глаза и ждал. Быть может, она думала, что я все еще в забытьи, поскольку заговорила сама с собой тихим голосом, теплым и сладким, как мед.

– Вот он. Какой маленький! Садуко вдвое крупнее его, а другой, – (это еще кто, подумал я), – втрое. Волосы тоже некрасивые: он подрезает их коротко, и они торчат дыбом, как шерсть на спине у кошки. Пф-ф! – И девушка сделала презрительный жест рукой. – Ничего собой не представляет как мужчина. Но он белый – белый, один из тех, кто господствует. И все знают, что он здесь хозяин. Его называют Бодрствующим в ночи. Люди говорят, что он обладает мужеством львицы, защищающей своего детеныша, что это ему удалось избежать неминуемой смерти в ночь, когда Дингаан убил Пити и буров; а еще говорят, что он проворен и хитер, как змея, и что Панда и его великие советники-индуны считаются с ним больше, чем с любым другим белым. А еще говорят, он не женат, но был женат дважды, и обе жены умерли, и сейчас он даже не глядит на женщин, что довольно странно для любого мужчины, но указывает на то, что он избежит бед и преуспеет. Однако нельзя забывать, что здесь, в Зулуленде, все женщины – коровы или телки, которые в скором времени станут коровами. Пф-ф!

Она помолчала немного, затем продолжила в мечтательной задумчивости:

– А что, если он встретит женщину, которая не будет коровой и даже окажется умнее его самого, и не обязательно белую…

Тут я счел нужным «проснуться». Повернув голову и зевнув, я открыл глаза и «сонно» посмотрел на женщину, заметив, как преобразилось ее лицо: властолюбивые мечтания в один миг сменились девичьей растерянностью, – в двух словах, передо мной сейчас стояло юное невинное создание.

– Ты Мамина, не так ли? – спросил я.

– О да, инкози, – ответила она. – Это мое имя. Но где ты слышал его и как узнал меня?

– Слышал от некоего Садуко, – (тут она чуть нахмурилась), – и от других людей. А узнал я тебя, потому что ты очень красивая. – При этих случайно вырвавшихся у меня словах она ослепительно улыбнулась и гордо вскинула свою головку.

– Я красива? – спросила она. – Вот не знала. Ведь я всего лишь простая зулусская девушка, которой приятны добрые слова великого белого вождя, и она благодарит его. – И Мамина грациозно изобразила подобие реверанса, чуть согнув одно колено. – Но, – торопливо продолжила она, – какой бы я ни была, я совсем не умею ухаживать за больным, а ты ранен. Может, мне сходить за моей более опытной матерью?

– Ты о той, которую твой отец называет Старой Коровой и которой он отстрелил ухо?

– Да, по описанию это она, – ответила девушка с легким смехом. – Хотя я не слышала, чтобы он так ее называл.

– Может, и слышала, да забыла, – сухо заметил я. – Что ж, спасибо, думаю, никого звать не надо. Зачем беспокоить старую женщину, если ты сама можешь управиться не хуже ее? Если в той бутыли есть молоко, дай мне попить.

Как ласточка, она метнулась к бутыли и уже в следующее мгновение стояла на коленях радом с моей лежанкой, одной рукой держа бутыль у моих губ, а второй помогая приподнять мне голову.

– Это большая честь для меня, – проговорила она. – Я вошла в хижину прямо перед твоим пробуждением и, увидев, что ты по-прежнему не пришел в себя, заплакала… видишь, мои глаза все еще мокрые от слез. – (Так оно и было, но как она добилась этого, ума не приложу…) – Я испугалась, что этот сон станет твоим последним сном…

– Едва не стал… – проговорил я. – Ты очень добра. Но, хвала Небесам, страхи твои оказались напрасны. Если тебе угодно, присядь и расскажи, как я сюда попал.

Она села. Но не на колени, как это делают обычно кафрские женщины, а на маленькую скамеечку.

– Инкози, тебя принесли в крааль на носилках из веток. Сердце мое замерло, когда я издалека увидела те носилки. И это было уже не сердце, а холодное железо, потому что я подумала, что мертвый или раненый человек был… – Тут она умолкла.

– Садуко? – подсказал я.

– Вовсе нет, инкози, – мой отец.

– А оказалось, ни тот ни другой, – сказал я. – Так что ты, наверное, очень обрадовалась.

– Обрадовалась? Когда инкози, гость нашего дома, ранен, быть может смертельно, – гость, о котором я столько слышала, хотя, к несчастью, и отсутствовала дома, когда он приехал?

– Разошлись во мнениях с твоей приемной матерью?

– Да, инкози. Моя родная мать умерла, и меня тут не слишком балуют. Мачеха называет меня ведьмой.

– Вот как? Что ж, меня это не слишком удивляет… Но прошу тебя, продолжай свой рассказ.

116